Читаю

Владимир Набоков "Дар"

Благодарю тебя, Россия, за чистый и крылатый дар!..

Сложный, противоречивый, постмодернистский роман, считающийся венцом всего русскоязычного периода творчества автора. Что до меня лично, то однозначно оценить такое многоуровневое и многослойное, неспокойное и нервное произведение оказывается совсем не просто.

Это лекция по русской грамматике и лексике - по русской литературе. Тем, кто "ямба от хорея не отличит", делать здесь нечего. Желчный критик с пером писателя в руках, Набоков настойчиво и страстно травит читателя своей интеллектуально-циничной цикутой, разведенной в сладком нектаре изящной русской словесности, приправляет пародией на поэзию серебряного века, многочисленными интертекстуальными связями, в том числе и со своими собственными романами (в частности, заметны отсылки к "Прозрачным вещам", "Лолите", "Защите Лужина"). Образ Яши Чернышевского же до боли напоминает С.Есенина (круглое лицо, пепельные кудри, красочная восторженность, "был как в чаду").

Это полный раздрай. Почти не найти тут следов того нежно любимого и обожаемого мной стройного Набокова, где "строка-живой перелив". Вместо него солирует растерянный и сумбурный - вспышки, фрагменты, незавершенные эпизоды, внезапные переходы, перескоки прямо внутри одной фразы.
Хотя, конечно, нашлось тут припрятанное будто лично для меня то щедрое истинно набоковское щемяще-родное, понятно-узнаваемое где-то на уровне эмоций, ощущений, чутья и интуиции:

Куда мне девать все эти подарки, которыми летнее утро награждает меня - и только меня? Отложить для будущих книг? Употребить немедленно для составления практического руководства "Как быть Счастливым"? Или глубже, дотошнее: понять, что скрывается за всем этим, за игрой, за блеском, за жирным, зеленым гримом листвы? А что-то ведь есть, что-то есть! И хочется благодарить, а благодарить некого.

Это ностальгия по детству. Не та светлая и мелодично-воздушная прустовская, что отдается в душе ноктюрнами Шопена и серенадой Гайдна, а бурная, стремительная, нервная, полифоничная, горестная - Рахманинов, Бетховен... Она же - мотив бесприютной неприкаянности, оторванности от родины, растерянность и горечь (отсюда и желчь) от окончательного прощания с родиной, с родным языком, с родными корнями.

Различные, многочисленные "а" на тех четырех языках, которыми владею, вижу едва ли не в стольких же тонах - от лаково-черных до занозисто-серых - сколько представляю себе сортов поделочного дерева. Рекомендую вам мое розовое фланелевое "м". Не знаю, обращали ли вы когда-нибудь внимание на вату, которую изымали из майковских рам? Такова буква "ы", столь грязная, что словам стыдно начинаться с нее. Если бы у меня под рукой были краски, я бы вам так смешал sienne brulee и сепию, что получился бы цвет гутаперчевого "ч"; и вы бы оценили мое сияющее "с", если я мог бы вам насыпать в горсть тех светлых сапфиров, которые я ребенком трогал...

Совершенно нетипичен и поразителен мужской образ России - отец - мудрый, мужественный, увлеченный ученый, потерянный и потерявший, "не раз пренебрегавший правилом горной охоты: никогда не двигаться по пути, по которому нет возврата". Образ-надежда. Образ-тоска.
В этой же связи отмечу две особенно примечательных метафоры-символа, проходящие сквозь весь роман, всплывающие неоднократно тут и там в совершенно неожиданных местах: гнойные прыщи и ключи. И если с гнойными фурункулами на теле России как первыми внешними симптомами заражения крови ее, приведшего к жестокому сепсису революции, еще более-менее все понятно, то ключ - образ более сложный, более загадочный, темный, таинственный...

Мне-то, конечно, легче, чем другому, жить вне России, потому что я наверняка знаю, что вернусь, - во-первых, потому что увез с собой от нее ключи, а во-вторых, потому что все равно когда, через сто, через двести лет, буду жить там в своих книгах, или хотя бы в подстрочном примечании исследователя.

И для умиротворения мятущейся души так и хочется, наконец, перевернув последнюю страницу романа, сказать: будьте спокойны, Владимир Владимирович, ваш ключ подошел - вы дома. Дома...

Чак Паланик "Бойцовский клуб"

 Мы не особенные.
Но мы не дерьмо и не мусор.
Мы просто есть.

Уф, мощно!..
И не объяснишь.
И не расскажешь.
Просто ушат обжигающе холодной воды на голову.
И миллион оглушающих мыслей в моей голове.
Это все о нас. Таких, бл.., милых, человеколюбивых и жизнерадостных, что аж блевать хочется.
По крайней мере, в моем лексиконе появились новые афоризмы и метафоры для выражения оотношения к нашему лакопластиковому идентичнонатуральному современному мимимиру.

От того, что ты засунул в жопу перо, ты еще не стал павлином. 

P.S. Когда я слышу о том, что в нашем городе вырубают вековые деревья для строительства очередной автостоянки, мне действительно очень хочется сжечь ночью своими руками хоть парочку десятков случайных машин.

Николай Чернышевский "Что делать?"
Ах, неправильно я сделала, что не прочла "Что делать?" прежде "Дара" Набокова. Тем самым оставила бы себе хотя бы шанс объективно оценить данный роман, а теперь уж была крайне пристрастна, приучена была судить Чернышевского совершенно по-набоковски. И в этом все сказано.
Про сумасшедше громоздкий, нескладный и неудобоваримый язык промолчу - про то уж все известно.
Треугольник Лопуховы-Кирсанов и несколько раз настойчиво предлагаемая в этой связи схема "лямур де труа" очень смахивает на Панаевы-Некрасов. А и Пушкин-то, оказывается, дурак, что стреляться полез. Чего уж там, жили бы себе честно и спокойно втроем с Дантесом и Натальей да в ус не дули. Потому как свободный выбор и достоинство человеческое ж. А тут - дуэль. Какая пошлость! Какой пережиток! Какая ненужная мелодрама! Чуток ведь не дожил "наше все" до прогрессивных взглядов. А то вообще-то, я вот думаю, поборниками сексуальных революций и свободной любви чаще всего становятся люди, у которых самих с этим делом да с самооценкой не все в порядке. Так что я и тут с Набоковым оченно солидарна.
А и роман этот - только лишь безобразная и бездарная мыльная опера, протаскивающая всяческие революционные идейки. Читаю все эти пылкие, нервные письмена и во мне негаданно просыпается исконно русская бабья жалость к мятущейся и страждущей душе: эк духарится, распинается-то сердешный! Ему б молочка парного попить да выспаться хорошенько. И все-то мне видится, как все эти дикие идеи и утопии от несварения желудка да бессонницы исключительно рождаются, а не от большого ума.
Одна тут есть чудесная, замечательная мысль - теория разумного эгоизма. Все, что мы делаем для других, при ближайшем рассмотрении оказывается, мы делаем для себя, а значит, не требует благодарности или ответного особого отношения. Альтруизм - высшая форма эгоизма. Вот только у Чернышевского все это представлено так по-мещански да с издевочкой, что и не разберешь без предубеждения.

Мэри Шелли "Франкенштейн, или Современный Прометей"
Ну вот что тут скажешь?
Сюжет классический, но алогичный и сентиментальный до безобразия.
Идею Шелли о том, что "собака бывает кусачей только от жизни собачьей" я услышала. Ответственность творца перед своим творением тоже уяснила. А больше? Для большего нужна логика, а тут ей и не пахнет совсем.
Уродца, как всегда, жалко. "Призрак оперы" вспомнился:

Он хотел лишь одного - жить, как все люди. Но он был слишком безобразен...