Читаю

Владимир Набоков "Дар"

Благодарю тебя, Россия, за чистый и крылатый дар!..

Сложный, противоречивый, постмодернистский роман, считающийся венцом всего русскоязычного периода творчества автора. Что до меня лично, то однозначно оценить такое многоуровневое и многослойное, неспокойное и нервное произведение оказывается совсем не просто.

Это лекция по русской грамматике и лексике - по русской литературе. Тем, кто "ямба от хорея не отличит", делать здесь нечего. Желчный критик с пером писателя в руках, Набоков настойчиво и страстно травит читателя своей интеллектуально-циничной цикутой, разведенной в сладком нектаре изящной русской словесности, приправляет пародией на поэзию серебряного века, многочисленными интертекстуальными связями, в том числе и со своими собственными романами (в частности, заметны отсылки к "Прозрачным вещам", "Лолите", "Защите Лужина"). Образ Яши Чернышевского же до боли напоминает С.Есенина (круглое лицо, пепельные кудри, красочная восторженность, "был как в чаду").

Это полный раздрай. Почти не найти тут следов того нежно любимого и обожаемого мной стройного Набокова, где "строка-живой перелив". Вместо него солирует растерянный и сумбурный - вспышки, фрагменты, незавершенные эпизоды, внезапные переходы, перескоки прямо внутри одной фразы.
Хотя, конечно, нашлось тут припрятанное будто лично для меня то щедрое истинно набоковское щемяще-родное, понятно-узнаваемое где-то на уровне эмоций, ощущений, чутья и интуиции:

Куда мне девать все эти подарки, которыми летнее утро награждает меня - и только меня? Отложить для будущих книг? Употребить немедленно для составления практического руководства "Как быть Счастливым"? Или глубже, дотошнее: понять, что скрывается за всем этим, за игрой, за блеском, за жирным, зеленым гримом листвы? А что-то ведь есть, что-то есть! И хочется благодарить, а благодарить некого.

Это ностальгия по детству. Не та светлая и мелодично-воздушная прустовская, что отдается в душе ноктюрнами Шопена и серенадой Гайдна, а бурная, стремительная, нервная, полифоничная, горестная - Рахманинов, Бетховен... Она же - мотив бесприютной неприкаянности, оторванности от родины, растерянность и горечь (отсюда и желчь) от окончательного прощания с родиной, с родным языком, с родными корнями.

Различные, многочисленные "а" на тех четырех языках, которыми владею, вижу едва ли не в стольких же тонах - от лаково-черных до занозисто-серых - сколько представляю себе сортов поделочного дерева. Рекомендую вам мое розовое фланелевое "м". Не знаю, обращали ли вы когда-нибудь внимание на вату, которую изымали из майковских рам? Такова буква "ы", столь грязная, что словам стыдно начинаться с нее. Если бы у меня под рукой были краски, я бы вам так смешал sienne brulee и сепию, что получился бы цвет гутаперчевого "ч"; и вы бы оценили мое сияющее "с", если я мог бы вам насыпать в горсть тех светлых сапфиров, которые я ребенком трогал...

Совершенно нетипичен и поразителен мужской образ России - отец - мудрый, мужественный, увлеченный ученый, потерянный и потерявший, "не раз пренебрегавший правилом горной охоты: никогда не двигаться по пути, по которому нет возврата". Образ-надежда. Образ-тоска.
В этой же связи отмечу две особенно примечательных метафоры-символа, проходящие сквозь весь роман, всплывающие неоднократно тут и там в совершенно неожиданных местах: гнойные прыщи и ключи. И если с гнойными фурункулами на теле России как первыми внешними симптомами заражения крови ее, приведшего к жестокому сепсису революции, еще более-менее все понятно, то ключ - образ более сложный, более загадочный, темный, таинственный...

Мне-то, конечно, легче, чем другому, жить вне России, потому что я наверняка знаю, что вернусь, - во-первых, потому что увез с собой от нее ключи, а во-вторых, потому что все равно когда, через сто, через двести лет, буду жить там в своих книгах, или хотя бы в подстрочном примечании исследователя.

И для умиротворения мятущейся души так и хочется, наконец, перевернув последнюю страницу романа, сказать: будьте спокойны, Владимир Владимирович, ваш ключ подошел - вы дома. Дома...

Чак Паланик "Бойцовский клуб"

 Мы не особенные.
Но мы не дерьмо и не мусор.
Мы просто есть.

Уф, мощно!..
И не объяснишь.
И не расскажешь.
Просто ушат обжигающе холодной воды на голову.
И миллион оглушающих мыслей в моей голове.
Это все о нас. Таких, бл.., милых, человеколюбивых и жизнерадостных, что аж блевать хочется.
По крайней мере, в моем лексиконе появились новые афоризмы и метафоры для выражения оотношения к нашему лакопластиковому идентичнонатуральному современному мимимиру.

От того, что ты засунул в жопу перо, ты еще не стал павлином. 

P.S. Когда я слышу о том, что в нашем городе вырубают вековые деревья для строительства очередной автостоянки, мне действительно очень хочется сжечь ночью своими руками хоть парочку десятков случайных машин.

Читаю

Константин Симонов "Живые и мертвые"

Иногда человеку кажется, что война не оставляет на нем неизгладимых следов, но если он действительно человек, то это ему только кажется...

Конечно, позорище прожить в Могилеве больше двадцати лет и за это время так и не удосужиться прочесть "Живые и мертвые" Симонова, прах которого, между прочим, над Буйничским полем близ этого самого Могилева развеян... А теперь вот эта книга навсегда разделила мое отношение к городу на "до" и "после". Так странно ходить по тем же знакомым улицам, слышать детский смех и гул суетной толпы, зная, что когда-то весь город был в баррикадах, а из окон угловых домов торчало по пулемету. Так странно ехать на велосипеде по этим лесным дорожкам, слушать веселый птичий щебет, наслаждаться тишиной и покоем, видеть мирное голубое небо над собой и знать, что когда-то вся земля эта щедро была удобрена человеческими кровью и плотью, потом, слезами и яростью, каждый метр ее достался ценой ужасающих потерь и отдавали ее с тем большими потерями... Нет, конечно, я все это знала и раньше. Как будто знала. А теперь мысленно побывала там стараниями Константина Михайловича.

Симонов - настоящий журналист. Лаконичные четкие сводки перемежаются живыми выразительными портретами и характерами и дополняются особой красочной метафоричностью. Он мастер символов, ярких и выразительных образов, четко подмеченных деталей. Хотя, конечно, как любой журналист, и мастер манипуляций тоже. Обращая внимание читателя на мелочи, он грамотно воссоздает атмосферу, работает с чувствами и эмоциями. Его книга полна советского патриотизма - такого живого и естественного, что им поневоле заражаешься, в него хочется верить. Герои в большинстве своем честны, самоотверженны, нравственны и благородны, вовлечены в идеальные высокие взаимоотношения без малейшей тени. Закручивая сюжетные линии, играет Симонов по-писательски своенравно с ними в кошки-мышки: одни мимо прошли - разминулись, должны были встретиться - да не встретились, а другие, наоборот, каким-то чудом находят друг друга в необычных местах и в считанные случайные мгновения.

Неудобные и неловкие моменты вроде заградотрядов, штрафбатов, неразборчивых карьеристов-чекистов и т.п. попросту замалчиваются, обходятся стороной, оставаясь максимум в виде полунамеков. Тем более странно и удвительно было встретить в книге, изданной в 50-х, такие жирные намеки на теорию заговора о начале войны. Открыто и настойчиво звучат прямые вопросы-обвинения. Кто отправил значительную часть личного состава в отпуск в июне 41-го?.. Кто перед самой войной в 39-м году взялся за активные репрессии здравомыслящих и грамотных кадровых военных? Откуда немцы знали точное расположение наших войск, складов, аэродромов?

Когда в голове только "да" или "нет", разве это голова? Это анкета.

Питер Мейл "Год в Провансе"

Солнце здесь служит отличным транквилизатором, и ничто не могло помешать нам наслаждаться жизнью и длинными, жаркими, ленивыми днями.

Ну все, кажется, абсолютно все прожили уже свои годы, месяцы, хотя бы недели в Провансе! А я что? Я хуже что ли? И если приобрести визы, билеты, дом или даже трюфель весом в пару десятков грамм в Провансе мне совсем не по карману, то уж такой книжный солнечный безоблачный годик-то я как-нибудь потяну. ;)
Солнечная книга. И в прямом и в переносном смысле. Но какой же это роман? Это дневниковые записки парочки жизнерадостных решительных англичан,  на старости лет перебравшихся на ПМЖ во Францию. Читаю я и завидки берут: вот могут же люди из своих жизненных каждодневных наблюдений сделать книгу, издать ее и продать в безумном количестве экземпляров по всему миру!
Такое восхитительнейшее необремененное лишними заботами и раздумьями эпикурейство, не буду скрывать, - предел моих мечтаний. А разве чьих-то нет? И главная прелесть ведь даже не в том, чтобы сбежать в солнечный рай и жить там припеваючи, ни в чем себе не отказывая (хотя, чего греха таить, это тоже очень круто), а в том, чтобы искренне наслаждаться каждым, казалось бы, самым прозаичным моментом своей обычной размеренной жизни.

Богатым быть приятно, кто спорит, но одного этого мало для счастья.

Эх, хорошо в Провансе летом! Но дальше читать книги Мейла я, наверное, все-таки не буду. Как ни крути, а радоваться мелочам у себя дома гораздо благотворнее, чем мечтать о дальних странах, постепенно сатанея от осознания невозможности исполнения своей мечты. И, черт возьми, почему бы и нам не писать таких милых книг о своей природе, своих людях, своей еде!?...

Когда так много интересного происходит прямо у вашего порога, стоит ли отправляться куда-то ради осмотра достопримечательностей?

Минск, ботанический сад.

Еще после прошлогодней поездки в Гомель собирались свозить детей в тамошний цирк. А собрались только в эти выходные. И в Минск. )))
Заодно и в ботаническом саду побывали. И хотя у меня с собой не было фотоаппарата, некоторые красивости все-таки показать могу - снимала на мобилку. Теперь громоздкую зеркалку с собой таскать, наверное, больше и не захочется...

Я положительно влюблена в минский ботанический сад. Кажется, там в любое время года можно найти всегда новые и прекрасные сюжеты и ракурсы. Вдохновляющее место. И местные фотографы со своими "жертвами" под каждым кустом. )))

Читаю

Марсель Брион "Микеланджело"

Великий художник тот, кто умеет сделать прекрасное произведение независимо от того, какой материал имеет в своем распоряжении.

Мне совершенно непонятен культ прославленных деятелей искусства, граничащий с обожествлением. Конечно же, я признаю существование незаурядного врожденного таланта, но я также хорошо понимаю и влияние случайностей, окружения на его развитие. Разве кто-нибудь когда-нибудь сможет узнать, сколько талантливых и даже, быть может, гениальных художников так и канули в безвестности, погибли еще в младенчестве или, к примеру,  убиты в случайных уличных беспорядках? А что если кого-то банально "среда заела", не хватило толчка или звезды сложились так, что никто так никогда и не заподозрил в них этой "божьей искры"? И потому мне гораздо более понятны и интересны биографические произведения, где воздается должное этим случайностям, мгновениям колебаний, перепутьям, где сложившаяся судьба описывается как один из множества возможных путей, но не единственный и абсолютный, где человек остается человеком, не превращаясь в орудие божества, любой поступок и действие которого имеет высший смысл. У Бриона же гений Микеланджело возведен в абсолют, а для человека, к сожалению, места не осталось. Излишнее благоговение перед прославленным творцом мешает автору быть объективным и превращает его произведение в пафосную оду, наполненную мистическим смыслом. Складывается впечатление, будто Брион взял на себя функции адвоката, защищающего добрую память гения от нападок критиков и скептиков.

Из безусловно положительных качеств могу назвать восхитительно красочное описание пейзажей, впечатляющую художественную интерпретацию и довольно объективную оценку исторических условий, неплохое представление других известных исторических личностей: Мазаччо, Якопо делла Кверча, Гирландайо, Никколо Пизано, Савонарола, Леонардо да Винчи, Лоренцо и Пьеро Медичи, Чезаре Борджиа.

И все же в этой книге больше толкования творчества, это скорее развернутая искусствоведческая рецензия, чем биография. А если вам более интересен Микеланжело-человек, чем Художник, рекомендую "Муки и радости" Ирвинга Стоуна. Это, конечно, те же художественные домыслы на основе исторических свидетельств, но гораздо, гораздо живее.

Чарльз Диккенс "Крошка Доррит"

Крошка Доррит, Крошка Доррит. О чем бы ни думалось, что бы ни вспоминалось. Всюду она, Крошка Доррит!

Ну вот же! Вот она! Наконец-то я нашла свою лучшую книгу Диккенса! А Эми Доррит отныне для меня стала идеальной викторианской героиней, потеснив с этого места заслуженную филантропку и скромницу Джен Эйр.
Это восхитительная и идеально дозированная смесь Диккенса весело-ироничного (как в "Пиквикском клубе"), зло-саркастичного (как при описании судов в "Холодном доме"), мрачно-готичного (как в "Рождественской песне"), загадочно-таинственного (как в "Больших надеждах"), сентиментально-романтичного (как... везде). Это вообще, по-моему, самый что ни на есть Диккенс во всех своих ипостасях сразу. И это, кстати, тот редкий случай, когда внушительный объем произведения (два тома) идет ему только на пользу и воспринимается как большое благо для читателя.
Несмотря на абсолютное соответствие своей эпохе, сюжеты Диккенса почти два столетия не теряют актуальности. Это ли не знак истинной классики? И многочисленные Полипы в Министерствах Волокиты все так же плетут свои липкие сети, дабы, не дай бог, не свершилось в государстве чего полезного, и простые честные труженики все так же набивают своими скромными сбережениями мошны коварных Мердлов, и требовательное Общество все так же старается утвердить главенство своего блага и возвести стены приличий для своих членов, а всевозможные миссис Дженерал все так же громогласно высказывают чужие мнения, настойчиво приучая к тому же своих юных воспитанниц...
Роман вызывает неудержимый смех, слезы грусти, вздох сочувствия, бурю негодования, восхищение, удивление. От некоторых по-английски тонких и интеллигентных сатирических
пассажей хочется прыгать и хлопать в ладоши, перечитывая и перечитывая их вслух. От зловещей атмосферы иногда ощущаешь дуновение холода и по коже пробегают мурашки.
Одного не может "Крошка Доррит" - оставить читателя равнодушным.

Спокойно шли они вперед, счастливые и неразлучные среди уличного шума, на солнце и в тени, а люди вокруг них, крикливые, жадные, упрямые, наглые, тщеславные, сталкивались, расходились и теснили друг друга в вечной толчее.